INTERMEZZO

Поезд летел, полный людского шума. Казалось, город вытягивает в поле свою железную руку за мной и не пускает. Меня раздражала неуверенность, дрожащая во мне: раскроет ли рука свои железные пальцы, отпустит ли меня? Неужели я вырвусь от этого стона и войду в безлюдные зеленые просторы? Они сомкнутся за мной, и напрасно лязгать будет костьми железная рука? И будет вокруг меня тишина? А когда все это произошло, так просто и незаметно, я не услышал тишины: её глушили чужие голоса, мелкие, ненужные слова, как щепки и солома в весенних потоках…

…Одна знакомая дама пятнадцать лет была слаба на сердце… трах-тарах-тах… трах-трах-тах… Дивизия наша стояла тогда… трах-трах-тах… Вы куда идете? Прошу билеты … трах-трах-тах… трах-трах-тах… Какой-то зеленый хаос крутился вокруг меня и хватал бричку за все колеса, а неба здесь было так много, что глаза тонули в нем, как в море, искали, за что б зацепиться. И были беспомощны. Наконец-то мы дома. Белые стены дома возвращают мне сознание. Как только бричка вкатилась на широкий зеленый двор – закуковала кукушка. Тогда я вдруг услышал великую тишину. Она заполняла весь двор, таилась в деревьях, лежала в глубине голубых просторов. Так было тихо, что мне стало стыдно стука собственного сердца.

Десять черных комнат, налитых тьмой до окон. Они окружают мою комнату. Я закрываю двери, будто боюсь, что свет лампы вытечет весь сквозь щели. Вот я и один. Вокруг ни души. Тихо и безлюдно, но все же я что-то слышу за своей стеной. Это мне мешает. Что там? Я чувствую твердость и форму затопленной на дне черной тьмы мебели и скрип половиц под их весом. Ну что же, стойте себе на месте, отдыхайте спокойно. Я не хочу о вас думать. Я лучше лягу. Погашу лампу и сам утону в черной тьме. Может быть, и я превращусь тогда в бездушный предмет, который ничего не чувствует, в «ничто». Так хорошо бы было стать «ничем» - безмолвным, неподвижным спокойствием. Но там, за моей стеной что-то есть. Я знаю, что если войти в темные комнаты и чиркнуть спичкой, то все станет вдруг на свое место – стулья, канапе, окна и даже карнизы. Кто знает, может быть, глаз мой успел бы поймать образ людей, бледных, невыразительных, как с гобеленов, всех тех, кто оставил свои лица в зеркалах, свои голоса в щелях и закутках, формы – в мягких волосяных матрацах мебели, а тени – на стенах. Кто знает, что делается там, где человек видеть не может… Ну вот! Какие глупости. Ты хотел тишины и безлюдности – и теперь имеешь. Качаешь головой! Не веришь в безлюдность? Разве я что знаю? Разве знаю… Разве могу быть уверенным, что не откроются двери… вот так немного, с легким скрипом, и из неведомого мрака, такого глубокого и бесконечного, не начнут выходить люди… все те, что складывали в мое сердце, как в собственный тайник, свои надежды и страдания или кровавую жестокость зверя. Все те, с кем я не могу разминуться, кто меня утомил… Что же удивительного в том, если они еще раз придут… Вот, я их вижу уже. Ох, ох! Как вас много… Это вы, из которых вытекла кровь в маленькую дырочку от солдатской пули, а это вы… сухие препараты; вас обвивали белыми мешками, качали на веревках в воздухе, а потом складывали в плохо прикрытые ямы, откуда вас выгребали собаки… Вы смотрите на меня с укором – и ваша правда. Знаете, я раз читал, как вас повесили целых двенадцать… Целых двенадцать… и зевнул. В другой раз известие о ряде белых мешков заел спелой сливой. Так взял, знаете, в пальцы чудесную сочную сливу… и почувствовал во рту приятный сладкий вкус… Вы видите, я даже не краснею, лицо мое белое, как у вас, потому что страх высосал всю мою кровь. У меня уже нет даже капли горячей крови и для тех живых мертвецов, среди которых вы идете, как кровавое наваждение.

Проходите! Я устал.

А люди идут. За одним другой и третий, и так без конца. Враги и друзья, близкие и чужие – и все кричат в мои уши криком своей жизни или своей смерти, и все оставляют на душе моей следы своих подошв. Заслоню уши, закрою свою душу и буду кричать: здесь вход не свободный! …Открываю глаза и сразу вижу в окнах глубокое небо и ветви березы. Поет кукушка. Бьёт молоточком в хрустальный великий звон – ку-ку! ку-ку! – и сеет тишину в травах. Удивляется вдруг зеленый двор – он уже поглотил мою комнату, – вскакиваю с кровати и кричу в окно кукушке: «Ку-ку…ку-ку… Добрый день!..» Как всего много: неба, солнца, веселой зелени. Бегу на подворье. А там гремят железные цепи и люто лают собаки. Большие белые овчарки, как медведи скачут на задних лапах, скачет на них длинная лохматая шерсть. Подхожу ближе. Ну, чего ты, собака… Как тебя зовут? Ну ладно, Аверка… Не слышит, не видит. Скачут красные глаза, скачет широкий лоб и белые меховые ножищи. Рвется и не может выскочить зубатая злость из глубокой пасти и лишь подбрасывает копной шерсти. Ну чего ты, Аверка? Почему горят твои красные глаза и топят в огне вместе страх и ненависть? Я не враг тебе и тебя не боюсь. Ты можешь разве что выдрать кусок моего тела или выцедить кровь из моей икры… Ах, какая это мелочь! Какая мелочь, если бы ты знал… Ну, тише, собака, тише. Правда, я понимаю, цепь… Может, ты больше на нее сердит, чем на меня… Это из-за нее твои передние лапы вынуждены хватать воздух, это она душит твое горло и вгоняет назад в нее твою огненную злость. Подожди немножко. Сейчас будешь на свободе. Что же тогда ты мне сделаешь? Ну, стой же спокойно, не рвись, пока снимут с тебя цепь… а теперь пошёл. Ну куда же ты, куда? Ха-ха! Ну и дурная псина. Глаза закрыла, голова набок, во все ноги – и без памяти мчится наудалую. Рвет когтями траву, отбрасывает от себя, и летят вдогонку за ней сбитые на заду космы. Ну, а я как же? Забыла? Теперь кругом… кругом… еще раз… вот так. У, благородная собака, – тебе свобода дороже, чем удовлетворенная злость. Тем временем мне рекомендуют Паву, важную матрону, и ее второго сына. Это страшный Трепов. Тогда, как Аверка чистый сангвиник и на все бросается очертя голову, словно перед красными глазами вечно весит у него розовый туман, – Трепов солидный, развязный. Он солидно, будто обдуманно , перекусит вам горло, и в его сильных ногах, что станут на вашу грудь, будет много самоуважения. Даже когда он спокойно лежит и вычесывает блох в розовом животе, стерегут подрезанные уши, думает широкий лоб и так солидно свисает мокрый язык из клыкастой пасти.