Мои дни теперь текут посреди степи, посреди долины, налитой зеленым хлебом. Бесконечные тропки, скрытые, интимные, словно для самых близких, водят меня по полям, а поля катят и катят зеленые волны и плещут ими аж в край неба. У меня теперь есть отдельный мир, он будто жемчужная раковина: прилепились краями две половинки – одна зеленая, другая голубая – и вобрали в себя солнце, словно жемчужину. А я там хожу и ищу покой. Иду. Неотступно за мной летит облачко маленьких мушек. Могу подумать, что я планета, которая движется вместе со спутниками. Вижу, как синее небо надвое распяли черные дышащие крылья вороны. И от этого – синее небо; чернее крылья. На небе солнце – в полях я. Больше никого. Иду. Глажу рукой соболиную шерсть ячменя, шелк колосистой волны. Ветер набивает мне в уши отрывками звуков, всклокоченным шумом. Такой он горячий, такой нетерпеливый, что даже кипит от него седоволосый овес. Иду дальше – кипит. Тихо плывет голубыми речками лен.

Так тихо, спокойно в зеленых берегах, что хочется сесть в лодку и поплыть. А там ячмень клонится и течет-течет с тонких усов зеленый туман. Иду дальше. Все течет. Волнуется туман. Тропинки змеятся глубоко во ржи, их глаз не видит, сама ловит нога. Васильки смотрят в небо. Они хотели быть как небо и стали как небо. Теперь пошла пшеница. Твердый безостый колос бьет по рукам, а стебель лезет под ноги. Иду дальше – все пшеница, пшеница. Когда же этому будет конец? Бежит за ветром, словно табун лисиц, и блестят на солнце волнистые хребты. А я все иду, одинокий на земле, как солнце в небе, и так мне хорошо, что не падает между нами тень кого-то третьего. Прибой колосистого моря идет сквозь меня куда-то в неизвестность. Наконец останавливаюсь. Меня удерживает белая пена гречки, душистая, легкая, словно взбитая крыльями пчел. Просто под ногами легла певучая арфа и гудит на все струны. Стою и слушаю.

Полные уши имею того дивного шума поля, того шелеста шелка, того безостановочного, как текучая вода, пересыпания зерна. И полные глаза сияния солнца, потому что каждый стебель берет от него и возвращает обратно отраженный от себя блеск.

Вдруг все гаснет, умирает. Вздрагиваю. Что такое? Откуда? Тень? Неужели кто-то третий? Нет, только облачко. Одна минута темного горя – и вмиг усмехнулось направо, усмехнулось налево – и золотое поле махнуло крыльями до краев синего неба.

Словно хотело взлететь. Тогда только передо мной предстала его бескрайность, теплая, живая, непобедимая мощь. Овес, пшеница, ячмень – все слилось в одну могучую волну; она все топит, все забирает в плен. Молодая сила дрожит и срывается с каждой жилки стебля; клокочет в соках надежда и то большое желание, которое называется плодородие. Я только теперь увидел село – убогую кучку соломенных крыш. Оно едва заметно. Его обняли и задушили зеленые руки, протянувшиеся под самые хаты. Оно заблудилось в поле, как в паутине мушка. Что значат для этой силищи те хатки? Ничего. Вон вышло в поле мелкое пятнышко и утонуло в нем. Она кричит? Поет? Движется? Немая беспомощность просторов все это проглотила. И снова ничего. Даже следы человека стерты и закрыты: поле спрятало тропки и дороги. Оно лишь катит и катит зеленые волны и плещет ими в самый край неба. Над всем царит ритмичный, сдержанный шум, спокойный, уверенный в себе, как посланец вечности. Как крылья тех мельниц, что чернеют над полем: равнодушно и безостановочно делают в воздухе круг, словно говорят: так будет вечно… так будет вечно… іn saecula saeculorum... іn saecula saeculorum ...(1)